«Добраться к нам было невозможно»: 40 лет назад на антарктической станции «Восток» в разгар зимовки произошёл пожар

«Антарктида шуток не прощает»

— Аркадий Леонидович, давайте начнём с вопроса: что привело вас на одно из самых суровых мест на нашей планете — антарктическую станцию «Восток»? 

— В той экспедиции я был врачом-исследователем, занимался оценкой и прогнозом устойчивости человека к гипоксии, то есть к пониженному содержанию кислорода в организме. Многочисленные исследования, проведённые мною ранее, позволили установить, что человеческий организм может иметь разный уровень устойчивости к гипоксии.

При высокой устойчивости человек меньше подвержен влиянию горной болезни, а значит, может полноценно трудиться в экстремальных условиях.

При низкой устойчивости ситуация обратная, и человек, несмотря на подготовку и опыт, может столкнуться с серьёзными проблемами. Я проводил до этого много исследований в горах, но расположенный на высоте почти 3500 м мировой полюс холода «Восток» как нельзя лучше подходил для проверки разработанного мною способа исходной устойчивости к гипоксии. Перед отправкой в Антарктиду я ещё в Ленинграде исследовал участников 27-й Советской антарктической экспедиции (САЭ) и на основании своей методики сделал прогноз, у кого из них вероятность развития горной болезни более высока.

— Как я понимаю, прибывая на «Восток», даже опытные полярники нуждаются в адаптации? 

— Да. Поначалу тяжело всем. Ходишь медленно, тяжёлое стараешься не поднимать. Много лежишь. Если есть возможность, старая смена страхует вновь прибывших. Хотя бы три дня человеку нужно избегать физической активности.

Воздух на «Востоке» в десять раз суше, чем в центре Сахары. Ты теряешь влагу с лёгочных альвеол, и это серьёзно затрудняет передачу кислорода в кровь. Мгновенно сушит всё в горле, в носу. От этой триады — сухость, низкие температуры и гипоксия — спастись нельзя.

Прибавьте к этому сильнейшие перепады давления, ветер, идущее из космоса облучение высокоэнергетическими заряженными частицами, от которого весьма слабо защищает магнитное поле Земли. И вот в таких условиях мы провели на станции целый год.

— Прежде чем перейти непосредственно к событиям, связанным с пожаром на дизельной электростанции (ДЭС) в ночь на 12 апреля 1982 года, расскажите, что происходило до этого. Как я понимаю, та зимовка, стартовавшая в начале 1982-го, сразу складывалась непросто?

— Да. У двух полярников возникли серьёзные проблемы со здоровьем — та самая горная болезнь. Причём приключилось это именно с теми, на кого я указал в своём прогнозе перед началом экспедиции как на наиболее подверженных риску гипоксии.

Плюс у обоих ребят на «Востоке» были серьёзные физические нагрузки, к тому же они оба поддавали, то есть нарушали режим. В итоге это привело к отёку лёгких, который едва не закончился летально.

— Получается, алкоголь влияет на вероятность заболеть?

— Да, он снижает функциональные резервы и, самое главное, притупляет чувство опасности у человека. Например, первый заболевший, Юрий, слишком бурно отметил 23 Февраля. Он уже считал, что адаптировался после месяца пребывания на «Востоке» и, выпивши, вышел покурить на улицу в обычной кожаной куртке при температуре около -50 °С. Посидел на крыльце — и ночью уже поступил к нам, медикам, с жалобами, что ему очень тяжело дышать. По точно такой же схеме всё произошло и с Михаилом, но только уже после отмечания 8 Марта. Вот буквально один к одному у них было.

— Но ведь так выйти покурить можно было бы и в трезвом состоянии?

— Нет, если бы они были трезвые, они бы эти 15 минут не на улице сидели, а курили бы в помещении. Алкоголь снижает критический барьер восприятия, человек не совсем адекватно оценивает окружающую обстановку, а гипоксия уже начинает действовать. Антарктида шуток не прощает.

— Как развивается горная болезнь?

— Нехватка кислорода и низкая температура приводят к первым симптомам: человек задыхается, начинает хрипеть, и дальше всё очень стремительно развивается. Если вовремя не принять меры (а в условиях «Востока» это только срочный спуск на прибрежную станцию), то человек может умереть.

В условиях высокогорья вылечить начавшуюся острую горную болезнь, перешедшую в отёк лёгких, практически невозможно. Помимо экстренного спуска, ещё один способ хотя бы выиграть время — использовать мобильную барокамеру.

С её помощью и при наличии кислорода можно какое-то время поддерживать человека.

— Как спасали заболевших?

— С первым проблем не возникло. Конец февраля по температурному режиму ещё даёт возможность летать на «Восток», и Юру эвакуировали. А вот с Михаилом возникли проблемы.

— Почему?

— В марте температура на «Востоке» упала ниже -60 °С. Это пограничная отметка для авиации — при более низкой температуре самолёт к нам прилететь не мог. Положение было очень тяжёлым. Я понимал, что без эвакуации и после того, как закончится имеющийся на станции небольшой запас кислорода, мы его не спасём.

Сразу сказал об этом начальнику станции Петру Астахову, но сначала был мягко послан. Основной, летний сезон в Антарктиде закончился, самолёты уже были на станции «Молодёжная», их экипажи сидели на кораблях, готовясь к отплытию домой. И он сказал нам (помимо меня, на станции были ещё хирург и терапевт), чтобы мы лечили больного сами, так как эвакуация уже невозможна.

— Два других врача поддержали вашу точку зрения?

— В мединститутах лечению горной болезни и её осложнениям практически не уделяют внимания, и ребята в своей клинической практике с этой патологией раньше не сталкивались. Я им ещё при первом случае с Юрием объяснил, что это начинающийся отёк лёгких и его необходимо сразу активно лечить, но спасти сможет только эвакуация. Они полностью были со мной согласны. В ситуации с Михаилом мы уже действовали по отработанной схеме, но понимали, что одним лечением мы больного не спасём, необходима эвакуация на прибрежную станцию, убеждали в этом начальника.

Постепенно Астахов осознал всю опасность ситуации. Видя, что состояние больного стремительно ухудшается, и чтобы в определённой степени снять с себя ответственность в случае смерти и непринятия попыток по эвакуации, он согласился послать телеграмму. В ней мы попросили лётчиков отреагировать, понимая, что окончательное решение будут принимать только они.

«Никто никогда не летал на «Восток» в марте»

— И самолёт прилетел?

— Да, командир экипажа Евгений Кравченко даже, если я не ошибаюсь, потом был награждён за этот полёт. До этого никто и никогда не летал на «Восток» в марте и, естественно, полярники не предполагали, что самолёт сможет выполнить эту миссию, но очень на это надеялись.

— Почему при температуре ниже -60 °С полёты невозможны?

— По своим свойствам снег становится как песок, лыжное шасси по нему практически не скользит, а это значит, что набрать взлётную скорость на небольшой по размерам полосе самолёту крайне тяжело. При этом работа всех гидравлических систем при таких низких температурах ненадёжна.

Когда они вылетали к нам с «Молодёжной», температура у нас была -68 °С. То есть ребята летели на свой страх и риск, посадка в таких условиях не предполагалась.

Прилетев, сначала они сбросили нам дополнительные медикаменты, письма и должны были сбросить спешно изготовленную полярниками из подручных средств мобильную барокамеру, но в итоге она застряла в грузовом люке и сделать этого не удалось. В этот момент наш метеоролог из Эстонии Велло Парк продолжал измерять температуру на поверхности взлётной полосы, которую мы долго готовили в ожидании борта. И вот, как раз когда самолёт кружил над «Востоком», температура на поверхности полосы повысилась примерно до пороговой отметки -60 °С.

— Удивительное совпадение!

— Сколько там было градусов на самом деле, уже не так важно. Ситуация для лётчиков была очень сложная психологически: улететь — значит обречь на гибель полярника, а если садиться, был большой риск не взлететь. Кравченко, хорошо зная Парка и отдавая дань его опыту, понимал, что тот если и завысил чуть-чуть температуру, чтобы она «подходила» для посадки, то не сильно.

То есть он хорошо понимал, что там может быть чуть ниже -60 °С, но деваться было некуда, на кону стояла жизнь человека. В итоге лётчики решили рискнуть и сели.

— Как проходила эвакуация Михаила?

— Мы, три медика и радист, быстро его притащили на полосу и с огромным трудом загрузили в самолёт. Опасаясь примерзания к полосе, Кравченко медленно катил его, не останавливаясь, а мы с носилками на пределе сил бежали следом, пытаясь догнать. Представьте, каково это делать при -60 °С и на высокогорье. В конце концов Кравченко буквально на минуту приостановился — и нам удалось через открытый люк передать носилки с больным экипажу.

Но это был не самый драматичный момент эвакуации, потому что предстояло самое сложное — взлететь. Разгон давался очень тяжело. Мы уже думали, что он не взлетит и это будет катастрофа. Но мы же не зря перед прилётом специально готовили полосу, как бурлаки таская по ней сделанную волокушу, на которой горели старые матрасы, пропитанные керосином и соляркой. Тем самым мы растапливали снег, чтобы на поверхности образовалось твёрдое ледяное покрытие. И это в итоге сыграло решающую роль.

Едва не касаясь лыжами застругов, самолёт в самый последний момент всё-таки смог взлететь. Если бы отрыв произошёл на несколько секунд позже, он бы разбился. Но всё обошлось, и в итоге Михаил был спасён.

«Наши молитвы были услышаны»

— Давайте перейдём непосредственно к пожару в помещении ДЭС, который произошёл в ночь на 12 апреля 1982 года. Как развивались события?

— Меня разбудил механик-дизелист, который первым заметил пожар. Он же забежал и в домик к радистам. Помню, когда я проснулся, глянул в окно и увидел небольшой уголок пожара, подумал ещё: «Зачем надо было будить? Чего сам снегом быстро не забросал?» Но оказалось, что всё куда серьёзнее. Сначала загорелась пристройка к машинному залу ДЭС из бакелитовой фанеры, где жили механики, обслуживающие её. А минут через 15 огонь перекинулся на само здание ДЭС. Когда я подошёл, то увидел, что полыхает всё капитально.

— Тушить пытались?

— Конечно, но сделать мы ничего не могли. Снегом пробовали закидывать, но бесполезно. Огнетушители на таком морозе вместо пены просто издавали звук «пшик». На самом деле, нам очень помог ветер, который внезапно изменил направление. Фактически он нас спас.

— Почему?

— Рядом с ДЭС находился топливный склад, десятки бочек с горючим. Поначалу он дул в их сторону, и в самый разгар пожара казалось, что он до них обязательно доберётся.

Без топлива шансов выжить у нас уже не было, и мы бы с вами не беседовали. Но в итоге наши молитвы были услышаны — и в последний момент он подул в другую сторону.

От огня алюминий, из которого было сделано здание ДЭС, плавился и тёк, как слёзы, а потом быстро замерзал. У меня на память остался кусок этого алюминия причудливой формы.

— Это же именно вы успели сделать две единственные фотографии этого пожара?

— Да. Я всегда ходил с фотоаппаратом. Именно поэтому мне удалось снять ещё один пожар на «Востоке», о котором до сих пор мало кто знает.

Тогда, в декабре 1982 года, у нас сгорела буровая установка. Астахов побоялся докладывать о пожаре начальству. К счастью, тогда удалось мощным тягачом эту буровую оторвать и оттащить подальше от остальных помещений, в том числе от хранилища кернов, которые доставались с глубины во время бурения толщи ледника. О том, что под ним находится крупнейшее озеро Восток, мы ещё не знали. Керны содержат уникальную информацию о климате нашей планеты за десятки тысяч лет. Если бы огонь перекинулся туда, это была бы колоссальная потеря для науки, пропал бы многолетний труд многих людей. А так буровая спокойно догорела в стороне, никто не пострадал, и историю решили не афишировать. В своей недавно вышедшей книге «Восток на самом дальнем юге» я впервые опубликовал фото этого второго пожара.

— Известный американский фильм «Нечто», события которого происходят на удалённой антарктической станции, заканчивается тем, что полярники смотрят, как догорает их станция, и понимают, что после того, как огонь погаснет, они обречены. Когда вы стояли и смотрели на этот пожар, какие чувства были на душе?

— Паники не было. Когда увидели, что бочки с топливом не взорвутся, было понятно, что мы решим вопрос с обогревом. Также понимали, что без еды тоже не останемся, часть её и так хранится в замороженном виде. Помню, что Баранов, наш терапевт, сказал мне тогда, что своего ребёнка он, видимо, так и не увидит. Жена у него родила, когда он уже отплыл в Антарктиду. Я его тогда успокоил, сказал, что всё нормально будет. Два моих коллеги-медика впервые были на «Востоке», а я уже второй раз, поэтому мне было как-то попроще. Неадекватная реакция была у магнитолога Михаила Гусева. Он пытался залезть в окно горящего здания, рвался спасти погибшего в огне механика Алексея Карпенко. Нам пришлось едва ли не силой его удерживать, чтобы он не кинулся в огонь.

Начальник буровиков Борис Моисеев сразу начал думать, как будем обогреваться. Он понял, что надо делать капельные печки, которые работают на солярке. Кстати, именно он благодаря своему большому опыту пребывания на «Востоке» и находчивости быстро приобрёл авторитет в коллективе, стал нашим неформальным лидером.

«Решили продолжать зимовку»

— Какими были ваши действия сразу после пожара?

— Мы с коллегами решили, что хватит смотреть на всё это и надо идти спасать медикаменты, особенно в ампулах, иначе они очень скоро замёрзнут и полопаются. Мы побежали в медпункт и стали в наволочки от подушек складывать лекарства, чтобы отнести в кают-компанию.

Было решено в первую очередь обогреть кают-компанию, там достаточно оперативно установили керосиновую печку «Алма-Ата», которая хранилась в одном из подсобных помещений, и об этом вспомнил Моисеев. Вскоре её удалось запустить, и худо-бедно кают-компанию она обогревала. Во всяком случае, в отличие от других помещений, температура там перестала падать.

В общем, лекарства удалось спасти. Вообще, когда занят делом, то как-то переживать и психовать просто некогда. Позже с помощью газовых баллонов мы сделали ещё несколько печек-капельниц и расставили их в помещениях, где первые сутки спали гуртом по четыре-шесть человек. Там, правда, были очень сильные перепады температуры по вертикали и горизонтали.

Например, на полу могли ноги в сапогах замерзать, а на уровне головы при этом было +28 °С и приходилось снимать шапку. Или в центре, где стоит печка, тоже было под +30 °С, а у соседней стенки могло быть около нуля.

— Это правда, что вы все приняли решение не сообщать о пожаре на станции родным, чтобы их не волновать?

— Да, после того как Астахов отправил первую шифрованную радиограмму о ЧП.

— Почему шифрованную?

— По тогдашним законам о неблагополучиях на советских станциях можно было сообщать в радиоэфире только специальным шифром. Потом мы на собрании стали обсуждать ключевые вопросы нашего дальнейшего существования. Ну и все вместе решили, что надо продолжать зимовку: еда есть, тепло уже запущено — перезимуем. Решили, что от помощи со стороны отказываемся, будем зимовать и держаться до подхода санно-гусеничного поезда. А вследствие этого и будоражить как-то родных, чтобы они нервничали, особого смысла не было.

— А как удалось сообщить о ЧП на станции, ведь электричества не было и радиостанция работать не могла?

— Нам быстро удалось найти старый дизель-генератор от буровой установки, который выдавал около 2 кВт электричества, чего было достаточно для радиопередатчика. Потому что, если ты пропускаешь время выхода на связь с побережьем и сроки передачи погоды, там понимают, что случилось какое-то ЧП, а если ещё один сеанс пропущен, значит, что-то совсем серьёзное. Поэтому первым делом надо было срочно сообщить о случившемся на Большую землю.

— Есть ли какие-то алгоритмы на тот случай, если вдруг полярники с «Востока» в разгар зимовки перестают выходить на связь?

— Нет. Потому что все знают, что ничего сделать нельзя. В этом плане даже попавшим в беду космонавтам на орбите помочь намного проще — туда можно послать какую-то спасательную миссию, прийти на помощь, а добраться к нам в разгар зимы, чтобы кого-то вывезти, просто невозможно.

По земле не получится, потому что тягачи «Харьковчанки» не предусмотрены для работы при температурах ниже -60 °С и по дороге сломаются, а те люди, которые будут в этом походе, просто погибнут от холода. Самолёт тоже сесть не сможет по причинам, о которых я говорил. Максимум, что можно сделать, — это послать большой самолёт типа Ил-76, чтобы облететь станцию, визуально посмотреть, что происходит внизу, произвести сброс некоторых материалов и улететь обратно на побережье. Поэтому ситуация с Михаилом, когда за ним прилетели при температуре ниже -60 °С, — первая и единственная с 1957 года, когда был открыт «Восток».

«Все были при деле»

— Как протекала жизнь на станции после пожара?

— Постепенно всё налаживалось. Ребятам под руководством того же Моисеева, мастера на все руки, удалось оживить ещё один старый, давно списанный, но более мощный дизельный электрогенератор, хотя он несколько лет находился под снегом на складе холодного хранения. По сути, это такая свалка, куда переносится всё старьё, когда оно заменяется на станции чем-то новым. Мы там очень много чего полезного находили, в том числе благодаря помощи со стороны.

— Как это?

— После пожара в Ленинграде, в Институте Арктики и Антарктики, собрались старые полярники, зимовавшие на «Востоке». Они стали вспоминать, кто, что, когда и куда выбрасывал. То, что другим было не нужно, в нашей ситуации могло очень пригодиться. Ребята в радиограммах писали конкретно: пойдёшь туда-то, в стольких-то метрах в стороне начни копать — и там найдёшь то и то. Копаем — и правда, всё на месте. Так что, даже будучи отрезанными от всего мира, хотя бы на таком уровне, но помощь мы получили от коллег.

— После того как появилось электричество, возможностей стало больше?

— Да, частично возобновилась научная программа. Работали метеорологи, радисты, буровики. Все были при деле, хотя из-за отсутствия полноценного энергообеспечения простаивала работа у аэрологов. В итоге главный у них — Иван Козорез — превратился в пекаря. Смастерил из двух кастрюль что-то вроде хлебного комбайна и экспериментировал. Сначала получалось не очень, но потом результаты стали лучше. Наш повар тоже осваивался в новых условиях. Но чтобы что-то приготовить, нужна была вода, и дежурным приходилось постоянно выпиливать из снега куски, а потом растапливать их.

С самой едой проблем особых не было. Консервы, мясо, рыба, сухофрукты — всё сохранилось, алкоголь тоже успели перенести в тепло, поэтому рацион у нас был хороший, потери в плане еды были незначительны. Замёрзшие овощи (картофель, морковка, лук, капуста) тоже шли в дело. 

— Судя по очерку известного писателя и журналиста Василия Пескова, одним из самых запоминающихся дней той зимовки стало 1 мая, когда вы сделали баню?

— Да, именно так. Впервые иметь возможность отмыться от этой копоти (а наши печки на солярке очень сильно коптили) — это дорогого стоит. И конечно, для меня она за всю мою жизнь самая памятная. Мы тогда расслабились, отметили праздничный день по-человечески. Вообще, баня не только на «Востоке», но и на всех полярных станциях — это особая процедура, поэтому там и дни считают от бани до бани. Обычно она устраивается раз в десять дней.

Раскол на станции

— Как складывалась обстановка в коллективе? Общие трудности сплотили всех?

— В том-то и дело, что не совсем. Как я уже упоминал, начальник экспедиции Пётр Астахов ещё до пожара, когда висела на волоске судьба Михаила, проявил себя не с лучшей стороны. Мягко говоря, не был он в восторге и от моих научных исследований, будучи единственным, кто отказался в них участвовать. Своим поведением в целом ряде эпизодов он настроил против себя и многих остальных. В конечном счёте коллектив станции раскололся.

— Кто-то из полярников поддержал Астахова?

— Да, группа коммунистов, всего их было у нас четверо. Доходило до того, что они там сами с собой проводили закрытые партийные собрания. А мы в ответ устраивали открытые профсоюзные.

— Ничего себе!

— Были ещё три-четыре человека колеблющихся, которые примыкали то к одной, то к другой группе.

— А как это противостояние на практике проявлялось? Неужели были какие-то разборки, стычки?

— До такого не доходило, конечно. Все взрослые люди, и специально никто никому козни не строил. Тем более что оказалось, что Астахов привёз на станцию ружьё, и это нас в определённом роде напрягало. Хотя провоз в Антарктиду огнестрельного оружия запрещён, там нет хищных животных, как в Арктике.

— Зачем ему ружьё на «Востоке»?

— Это хороший вопрос. В Антарктиде защищаться не от кого. Оказалось, что он в Ленинграде увлекался стендовой стрельбой и, чтобы не растерять навыки, взял оружие с собой в экспедицию. Сначала он это всё скрывал, но когда начался конфликт, он нам его продемонстрировал. Это грубейшее нарушение. Получается, когда мы плыли в Антарктиду, он в каждой стране вводил местные власти в заблуждение, подставляя всю экспедицию: если бы ружьё вдруг нашли, был бы международный скандал.

— Как же вы сосуществовали двумя группами?

— Фактически в ходе той зимовки Астахов нами не руководил. Он мог объявить, что сегодня аврал, все берём лопаты и чистим станцию от снега. Но у кого в тот момент была своя работа по программе, на его спонтанные команды особого внимания не обращали и занимались своим делом. При этом мы, медики, были против ничего не дающих физических работ на открытом воздухе при сверхнизких температурах, зная, что это чревато негативными последствиями. Нередко после такого аврала погода портилась, начиналась метель — и вся расчистка оказывалась под новыми сугробами. В итоге Астахов замыкался, сидел у себя в комнате, редко выходил к фильмам, которые мы смотрели вечерами после ужина.

— Ситуация, конечно, ненормальная.

— Да. Кстати, обычно начальники станций с медиками никогда не ссорятся, врачи — это особая каста. И если бы он не бодался с хирургом нашим, то, может, и палец на руке сохранил бы. Когда у него началось воспаление, то он очень долго не обращался за помощью, не хотел унижаться. Я видел, что у него забинтована рука, спросил как-то, что с ней, но он лишь огрызнулся, сказав, что сам вылечит. Ну лечи. В итоге, когда от боли он уже спать не мог, всё равно был вынужден обратиться, да только уже поздно было. В условиях гипоксии гнойные процессы идут быстро. Тогда мы всю станцию обесточили, чтобы сделать ему рентгеновский снимок, и убедились, что если палец не отрезать, то дальше всё перейдёт на кисть и её придётся ампутировать.

— Неужели и это вас не примирило?

— Нет, более того, Астахов потом утверждал, что хирург ему специально отрезал палец, потому что не любил его, и хотел даже в суд подать на него. У Астахова порой происходили настоящие заскоки.

Как-то он решил, что инопланетяне посещают станцию, распорядился общаться друг с другом только шёпотом, чтобы они не услышали ничего. И такие вспышки у него случались постоянно.

«У нас было три микрогруппы»

— Правда ли, что в таких экстремальных условиях с длительной изоляцией в небольшом коллективе человеку психологически важно не остаться в одиночестве и обязательно обзавестись близким другом или компанией?

— Да, именно так. Нужен микродруг. В таких условиях часто формируются микрогруппы, которые тоже контактируют между собой. После того как закончились все трения по поводу того, кто с кем будет жить, у нас сформировались три микрогруппы. Первая — это буровики, вторая — это медики и примкнувшие к нам радисты, ну и третья — как раз та группа коммунистов вместе с поваром.

— «Восток» — одно из самых холодных мест на Земле, там была зафиксирована температура -89,2 °С. Мы хоть и живём в России, но представить себе такой мороз всё равно не получается...

— Да, это надо прочувствовать. Во время дежурств иногда приходилось выходить на улицу в самый лютый мороз. Как-то мы вместе с нашим радистом Валерием Головиным пошли за новым мешком сахара для кухни. Взяли волокушу — это кусок жести с привязанными верёвками, которую можно по снегу тащить. Отправились на склад холодного хранения, это метров 200 всего от кают-компании. На обратном пути прошли метров 50 — и чувствуем, что просто задыхаемся уже, не тянем. Кое-как дотащили всё-таки, занесли. А тут как раз приходит Велло Парк, который заявил, что сегодня температурный рекорд в нашу зимовку. Тогда мы и поняли, почему мы так задыхались, — там было под -87 °С.

В такой мороз замерзает всё. Лицо закрыто подшлемником, он тоже замерзает весь — дышать тяжело, так как из-за выдыхаемого воздуха образуется толстая корка льда.

— Когда вы покинули «Восток»?

— В самом начале января 1983 года. Первым авиабортом, который привёз несколько полярников во главе с новым начальником станции «Восток» в 28-й САЭ — легендарным зимовщиком Арнольдом Будрецким, а также начальника всей 27-й САЭ Николая Корнилова, который решил разобраться, что у нас произошло.

— Был какой-то разбор полётов?

— В принципе, не было. Ещё на «Востоке», когда там был Корнилов, индивидуально каждый свою точку зрения, конечно, озвучивал, но не более. Он тогда сказал, что мы все будем представлены к наградам. С этим тоже связан любопытный момент. Чтобы наградили, кто-то должен написать представление с положительной характеристикой. Оказалось, что это сделал Астахов.

— ...который вас терпеть не мог.

— Ребята рассказывали, что он сначала заявил Корнилову, что будет писать только на некоторых, видимо, своих приближённых, на что тот ему заявил, что тогда и на него характеристику писать не станут. После этого он был вынужден всем полярникам дать положительную характеристику для представления к наградам.

— Как вас наградили?

— Все 20 человек, включая погибшего Карпенко, получили ордена Трудового Красного Знамени.

«Без Антарктиды нам не обойтись»

— Какая сейчас ситуация с российским присутствием в Антарктиде?

— Раньше у нас было семь станций, сейчас осталось пять постоянно действующих, в отличие от тех же китайцев, которые постоянно наращивают своё присутствие. Хотя где Китай и где Антарктида? Помимо научного аспекта, есть ещё и такой фактор, как престиж страны. Если мы претендуем на статус великой державы, то без Антарктиды, как и без космоса, и серьёзных исследований там не обойтись. Но во многом из-за серьёзных проблем с финансированием в 1990-е годы мы потеряли темп развития антарктических исследований. Потеряли нашу самую главную и крупнейшую станцию — «Молодёжную».

— Каким вы видите будущий статус этого материка?

— Главное, чтобы Антарктида и дальше была материком мира. Там запрещено любое оружие, любые военные испытания. Хочется, чтобы так всё и оставалось, чтобы там не было никаких границ и разделений. Хотя есть те, кто пытается подорвать этот ничейный статус, требуя разбить материк на отдельные сектора. Пока такие попытки тормозятся, но в дальнейшем всё возможно.

— В марте этого года вышли ваши мемуары «Восток на самом дальнем юге», где вы публикуете подробный дневник, который вели во время той зимовки. Его охотно цитировал сам Василий Песков, когда писал о вашей эпопее. Почему вы решили опубликовать его только спустя 40 лет?

— По ряду причин, хотя тот же Песков, ещё когда был жив, меня тормошил, просил опубликовать. Но было очень много текущих дел, научной работы, всё время откладывал на потом. К тому же был и другой немаловажный аспект — многие из тех, о ком я пишу, довольно долго ещё продолжали работать в системе Госкомгидромета, и эти сведения могли им карьеру подпортить.

— Но в конечном итоге всё-таки написали.

— Тут свою положительную роль сыграл коронавирус: сидишь на удалёнке — самое время обрабатывать записи и писать мемуары. Тем более что я уже начитался разных непонятных публикаций, интервью некоторых участников зимовки, где царил полный хаос, куча небылиц каких-то транслировалась. Решил, что пора рассказать, как всё было. У меня не какие-то обрывочные отдельные воспоминания, а всё чётко и подробно, по датам: кто сказал, что сказал, что сделал и так далее. Готовясь к публикации, убрал лишь некоторые моменты, связанные с нецензурными выражениями: я-то всё записывал как было, но в книгу такое нельзя.

Во второй части интервью RT Аркадий Максимов расскажет о своих уникальных исследованиях человеческих возможностей в экстремальных условиях, работе со спортсменами и космонавтами, в том числе из первого отряда, а также об участии в экстремальных экспедициях известной династии путешественников Шпаро. Кроме того, учёный расскажет об уникальных и малоизвестных медицинских разработках российских исследователей, которые могут помочь в ранней диагностике онкологических заболеваний.