«Не готова тренировать до последнего вздоха»: Ильиных — о жалости и обидах, материнстве и шоу, Бероеве и Рурке

В спортивные времена Елену Ильиных было принято считать фигуристкой, которая так и не реализовала себя в полной мере: мол, и с характером не слишком повезло, и с партнёром не сложилось — а ведь могла бы…

Сейчас же впору задаться вопросом: есть ли вообще в поколении Ильиных другая фигуристка, которая настолько состоялась в послеспортивной жизни? Солирует на балетной сцене вместе с мужем Сергеем Полуниным, разъезжает по миру, встречаясь с уникальными в своей профессии людьми, воспитывает двоих детей и мечтает создать собственное ледовое шоу.

На шоу, собственно, мы и встретились.

— У меня не выходит из головы фраза, которую вы бросили мимоходом. О том, что, закончив со спортом, дали себе зарок никогда больше не вставать на весы. Это было до такой степени травматично?

— Было, конечно. И не только это. Хотя когда временами я слышу, как о подобных вещах публично говорят спортсмены, то немножко теряюсь. С одной стороны, понимаю, что это крик души. С другой — мне кажется, что далеко не всё, что происходит вне льда, стоит выносить на публику. Это как на съёмочной площадке: снимается голливудский фильм, мы видим красивую картинку, все радуются и никому дела нет, что на самом деле происходит за кулисами.

— Сейчас, когда большой спорт остался в прошлом, можете честно ответить: оно того стоило?

— Конечно. Понятно, что всем нам хочется жить в некоем идеальном мире, где тебя никто не ругает, никто не заставляет худеть, разрешают всё, что ты хочешь, при этом ты ещё становишься олимпийским чемпионом (желательно не один раз) и катаешься до 45 лет. Но вы сами знаете прекрасно, что такое большой спорт и с чем приходится сталкиваться. Да, это тяжело. Но всегда есть вариант сказать: «Ребята, я не могу с этим справиться». И уйти. В принципе, я никогда не слышала, чтобы на жизнь жаловались те, кто пришёл к своей цели.

— А сами вы до этой цели добрались? Или определённая неудовлетворённость и обида остались?

— Знаете, я всегда старалась (и стараюсь до сих пор) искать корень всех своих проблем в себе, а не обижаться на кого-то. Когда на Олимпиаде в Сочи мы с Никитой (Кацалаповым. — RT) стали после короткого танца третьими в личных соревнованиях, а вплотную за нами расположилось семь пар, каждая из которых претендовала на это же самое место, я вышла на произвольную программу с одной-единственной мыслью: ни в коем случае никому не отдать нашу позицию. Даже если придётся вцепиться в неё зубами.

— Вот это «не отдать» — человеческое чувство или звериное?

— Звериное, мне кажется. Включается какой-то инстинкт. Потому что способность рассуждать, что спорт есть спорт и в нём всё может случиться, в этот момент просто отключается. Ты бьёшься за своё и готов ради этого на многое.

— Я 30 с лишним лет пишу о большом спорте и очень часто сталкиваюсь с тем, что совершенно невозможно объяснить людям, что спорт уровня пьедестала Олимпийских игр — это мир, который ни с чем не сравнить.

— Это вообще какой-то иной мир, где либо ты выжил, либо тебя выбросили из жизни. Просто с возрастом я стала понимать: каким бы талантливым и работоспособным ни был спортсмен, нужно, чтобы всё сошлось в нужный момент в одной точке. Талант, трудолюбие, удача, месторасположение, чтобы не было ковида, чтобы ты внезапно не отравился или не заболел, чтобы проснулся в день старта в хорошем настроении, наконец.

— Не так давно на меня сильно обиделась Алина Загитова из-за того, что я написала, что её победа в Пхёнчхане — это колоссальное стечение обстоятельств.

— Абсолютно в этом плане с вами согласна. Я вообще не очень понимаю, когда люди говорят: «Я сам!» Потому что есть близкие, которые тебя окружают, тренер, другие специалисты, которые с тобой работают, и всё точно так же в день твоего старта должно сойтись у них. Любая олимпийская победа — это невероятная удача, счастье.

— Габриэла Пападакис недавно призналась, что за год до Игр сделала аборт ради того, чтобы бороться за олимпийское золото. Вы смогли бы так поступить?

— Я читала это интервью и как раз примеряла ситуацию на себя. Пыталась представить, как реагировали бы Коля, Никита (Морозов, Кацалапов. — RT)… Никита прокатался со мной восемь лет, мы вместе выиграли юниорский чемпионат мира, кучу других турниров, вместе столько лет шли к одной цели — и тут я такая: «Ребят, я пошла рожать». У меня, наверное, просто язык бы не повернулся. На самом деле это снова история о том, выставлять такие подробности наружу или не выставлять. Ты же сама решилась на этот аборт, то есть поставила в приоритет олимпийскую победу. Это было твоё решение. Почему тебя должен кто-то жалеть? Понятно, что хочется, чтобы пожалели. Очень хочется.

— Решение оставить спорт далось вам тяжело?

— Да нет, всё прошло как-то гладко. Когда мы расстались с Никитой, я, естественно, думала, что не хочу уходить. Но головой понимала, что точка поставлена. И что у меня больше ничего не будет.

— Неужели не было иллюзий, что всё ещё возможно, когда вы с Русланом Жиганшиным выиграли чемпионат России?

— Нет. Я провела тот первый совместный год на каком-то невероятном кураже. Поставила для себя задачу кататься в полную силу, с максимальной отдачей. Всё, что можно было из себя выжать, я тогда выжала. И поняла, что это абсолютный максимум, на который мы с Русланом способны. Конечно, мне не хотелось эти мысли проговаривать, не говоря уже о том, чтобы с кем-то ими делиться. Конечно, ты продолжаешь на что-то подсознательно надеяться и жаждать большего. Плюс тебе со всех сторон говорят, что ты можешь. Поэтому так тяжело бывает принять решение, чтобы закончить. Тоже ведь понимаешь, что у тебя вроде бы только что всё было, и вдруг раз — и ничего нет.

— Когда вы с Юлией Липницкой начали совместный тренерский проект, у меня было ощущение, что вы просто прислонились друг к другу, как две подстреленные птички, не помышляя ни о каком бизнесе.

— Так оно и было. Но, знаете, получился интересный опыт. Я всегда понимала, пока каталась, что не хочу заниматься тренерством, хотя, наверное, могу делать это очень хорошо. Я очень наблюдательна, к тому же прошла большую школу: и у Игоря Шпильбанда каталась, и у Ильи Авербуха, и у Саши Жулина, и у Коли Морозова. И очень чётко вижу, что и как нужно делать, чтобы добиться результата.

— Тогда почему избегаете этого выбора?

— Не хочу ещё раз всё переживать. Плюс понимаю всю меру ответственности, которую накладывает тренерская профессия. Ты не можешь пять лет поработать тренером, а потом сказать: «Простите, ребята, я собралась рожать детей, заниматься сёрфингом на Мальдивах или сниматься в кино». По крайней мере, в моей голове представление о тренерской профессии именно такое: взялся — значит, работаешь прямо вот до ста лет, до последнего вздоха. Я не готова на это.

— Готовясь к интервью, я просмотрела некоторые из ваших выступлений на сцене. И возник вопрос: хоть когда-нибудь вам было страшно выходить на публику?

— Нет. Я обожаю этот адреналин, кураж, нервность ожидания собственного выхода. Очень люблю зрителей, люблю слышать реакцию зала. Понятно, конечно, что становится сложнее, когда ты не в форме и понимаешь, что сейчас ничего хорошего не будет, но всё равно из последних сил стараешься что-то сделать, что-то показать.

— В этом плане переключение с фигурного катания на сцену было гладким?

— Я очень долго не соглашалась, если честно.

— Почему?

— Не была уверена, что это правильно. Мне нравится, когда люди делают что-то профессионально (с чем сейчас колоссальный дефицит, какую профессию ни возьми). Понимала, что в фигурном катании со всеми своими плюсами и минусами я профессионал. А на сцене — нет, несмотря на то что обладаю какими-то качествами, которые позволяют мне там находиться. Кроме того, мне хотелось, чтобы муж делал максимально качественный продукт, и я боялась, что своим участием могу уронить это качество. Эти мои сомнения Серёжа долго рассеивал.

— Убедил в итоге?

— Он просто объяснил, что ему нужны не балетные стандарты, а совершенно другое видение того, что происходит на сцене. Какие-то совсем иные эмоции. Вот я и согласилась попробовать. И впряглась так, как умею. Много занималась с самим Сергеем, с очень классной японской постановщицей балета «Распутин» Юкой Ойши, с моим партнёром из театра Станиславского Алексеем Любимовым, который играет Николая II. Эти совместные усилия множества людей до такой степени были нацелены на меня, что выходить на сцену оказалось совсем не страшно.

— Скажите ещё, что совсем не нервничали!

— Честно? Я ждала, что будет нервно. Но когда вышла, помню, даже в голове проскочило: по какому поводу тут вообще нервничать-то в сравнении с фигурным катанием? Нельзя поскользнуться, нет жёстких рамок, когда ты проигрываешь 0,11 балла, потому что передержал поддержку на полсекунды. Что такое полсекунды? А у тебя на этом жизнь практически заканчивается, умереть хочется. Поэтому моим главным ощущением от дебюта было: ух ты, так можно жить? Не умирать каждый раз, когда что-то не получилось? Кайф-то какой!

Понятно, что всё это по-своему непросто. Очень тяжело танцевать с Серёжей по энергетике. Нужно совпадать, а энергетика такого партнёра иногда так наваливается, поддавливает…

— Что далось вам наиболее тяжело чисто технически?

— Если мне что-то нравится, тяжело в работе просто не бывает. Не вспомню такого.

— Многие люди, чья профессия — сцена, боятся заводить детей, чтобы не потерять уже выстроенное. У вас с Сергеем двое сыновей. Не было опасений, что, с головой уйдя в семью, можете уже не вернуться?

— Я эту семью очень долго хотела. Слишком устала от ощущения постоянных ограничений. В спорте ты в этих ограничениях живёшь фактически круглосуточно. Понятно, что привыкаешь, но психологически это непросто. Страхи тоже были. Что могу не родить ребёнка, могу просто не встретить мужчину, от которого бы захотела иметь детей. То есть у меня какая-то очень сложная схема была в голове на этот счёт. И тут появился Серёжа — и всё как-то само сложилось. Так что я вообще не боялась, что куда-то не вернусь. Не очень, правда, понимала, куда вообще могу пойти, когда подрастут дети. На третьем месяце беременности с первым сыном ещё танцевала, но «Распутин» казался мне тогда разовым проектом.

— А потом вы рожаете второго ребёнка, становитесь на весы и видите там цифру…

— Очень большую цифру я там увидела, жуткую просто! Но так комфортно чувствовала себя, так была счастлива, ощущала такую заботу со стороны Сергея, да и вообще всех близких, что цифра совершенно меня не смутила.

— Вы с Сергеем сразу решили, что дети должны появиться на свет в Америке?

— Дело в том, что первые роды приходились на зимнее время. И Сергей очень заботливо всё спланировал. Рассуждал так: в Москве зимой холодно, пришлось бы как-то одеваться с этим животом, да и гулять с коляской было бы проблемно. Вот мы и приняли решение буквально за три месяца до родов уехать в Майами. Наш старший сын Мир появился там. А вот Дар совершенно незапланированно родился в Дубае, где мы ждали американскую визу.

Помню, я начала сильно дёргаться по поводу собственного состояния, а Серёжа меня успокаивал: «Потерпи ещё чуточку, ты же спортсменка. Получим визу и сразу улетим». Вот и дотерпели… Получилось, что оба ребёнка в январе родились и оба — в тёплых странах. Но второй раз всё было страшнее.

— В каком смысле?

— Первый раз ты вообще не знаешь, что и как. Хоп — и вот он, ребёнок. Мы как-то даже обсуждали это с бывшей Серёжиной партнёршей, Ксюшей Рыжковой, у которой тоже двое детей. Чтобы стать примой-балериной или олимпийской чемпионкой, ты, получается, всю жизнь к этому идёшь. А тут рождается ребёнок — и ты сразу мать. Причём как бы по определению должна быть хорошей. Иногда читаю в блогах: «Ой, какое чудесное время!» Ну враньё же! Сложностей куча. И пелёнки-подгузники, и зубы режутся. Ночью ребёнок не спит, а днём ты никуда выйти не можешь, потому что синяки под глазами такие, что смотреть страшно. Почему никто про это не говорит?

— Я не просто так спросила вас про вес. Знаю, что такое поддерживать фигуру на протяжении очень многих лет и вдруг оказаться в состоянии «плюс двадцать».

— Когда тебя сильно любят, такие вещи не замечаешь. Просто я сама, как девочка разумная, спустя три месяца после родов решила, что очень хочу вернуться в свой соревновательный вес. И начала собой заниматься. Точно могу сказать, что никогда ещё так легко не худела. В общей сложности эти самые 20 кг месяца за три-четыре ушли. Осталось дожать всего пару килограммов до того веса, с которым я выступала на Олимпиаде.

— А ведь так мучались с этой проблемой в спорте!

— Мне кажется, в спорте у детей преобладает ощущение: всё, что они делают, нужно не им, а тренеру. Я, например, не очень понимала аргумент: мол, надо быть худой, иначе мальчик не сможет тебя поднять. Ты постоянно ходишь голодная, но вместо того, чтобы хоть что-то съесть, худеешь, худеешь, худеешь. Потому что так сказал тренер, или какая-то тётя из федерации, или мама, или партнёр. То есть пытаешься худеть для кого-то — с ощущением, что всё время кому-то должен. Мне кажется, очень важно объяснять детям, почему им следует поступать так, а не иначе. Это хороший способ, беспроигрышный.

— В каком-то интервью я прочитала, что идеальный тренер в вашем понимании — это тренер типа Этери Тутберидзе. Получается, вас всегда надо было заставлять?

— Мне просто всегда нравилось вот это состояние жёсткой работы. Мы с Сергеем не так давно были в Америке, встречались с актёром Микки Рурком. Он рассказывал, как во время съёмок одного из фильмов, где нужно было сыграть драматическую сцену и заплакать, смотрел на фотографию своей умершей бабушки. И даже просил своего агента, чтобы тот бил его ремнём. Так, чтобы стало по-настоящему больно. Ну вот человек настраивается на свою роль таким образом. У кого-то иные приёмы.

Если на меня перед стартом начинали орать, это вводило меня в состояние куража и совершенно невероятного адреналина. Хотя, возможно, всё дело в том, что в фигурном катании с детства привыкаешь к тому, что на тебя орут. Если вдруг прекращают, сразу начинаешь дёргаться: «Ага, что-то здесь не так!»

— Что вы чувствуете, когда встречаетесь с такими людьми, как Микки Рурк, Эмир Кустурица, с кем-то ещё, чьи имена раньше приходилось только слышать с экрана?

— Это круто. Мало того, что ты с этими людьми разговариваешь, так иногда ещё ловишь себя на том, что мысли очень схожи. Я обратила внимание, что такие люди всегда очень хорошо слушают. Задаёшь какие-то вопросы, для себя что-то новое открываешь. Реально очень крутое ощущение. Я прямо благодарна судьбе, что у меня есть такая возможность. Очень сильно добавляет красок в жизни. Это важно, особенно в такое время, как сейчас.

— Участие в «Ледниковом периоде» — это веселье, заработок или возможность держать себя в форме?

— И заработок, и удовольствие. Но я не согласилась бы участвовать, если бы не было партнёра. Того, которого хочу я сама.

— Чем вас подкупил Егор Бероев?

— Он мне актёрски очень нравится — сам типаж. Сильная мужская энергия, абсолютная надёжность и при этом способность сильно и тонко чувствовать. У Егора интересный подход к номерам, к музыке, к выбору костюмов. Совсем не такой, как у фигуристов.

— А в чём разница?

— Во всём. Это, наверное, про свободу сцены и спорта. Мы слишком зашорены, что ли. Одна произвольная программа на сезон, и ты несколько месяцев всё это накатываешь. Всего три поддержки, так люди ещё умудряются их повторять из года в год: «Что? Сделать новую? Не будем, не нужно рисковать». И каждый раз хочется спросить: «Ребят, вы год это катаете. Не надоело?» Честно, я до сих пор себя ловлю на каких-то вещах, которые годами нарабатывались в спорте.

Когда на «Ледниковом» первый раз зашёл разговор о программах и меня спросили, что ставим, я автоматически ответила: «Уитни Хьюстон». Почему? Потому что надо брать яркое, беспроигрышное, известное. И чтобы Тарасовой понравилось. Ну то есть рамки, рамки. Насколько я такая, уже вроде бы отошедшая от спорта, перестроившаяся и креативная, но это всё равно в сознании сидит. Оно забито там намертво за 19 лет. И страшно что-то новое пробовать.

— Ну так ведь хочется выиграть, наверное?

— Вот и Егор меня об этом спросил. А потом осторожненько так предложил: «Не хочешь просто попробовать проехать программу ради удовольствия, а не ради того, чтобы кого-то опередить?» И я вдруг поняла, что мне очень нравится такое мышление, такой подход к работе.

— Основные творческие планы у вас на текущем этапе — это сцена или лёд?

— Я очень хочу своё ледовое шоу. Давно. Не знаю пока, как это будет воплощено технически и где именно. Но мне хотелось бы создать ледовый спектакль, что-то за собой в фигурном катании оставить. Возможно, «Фриду». Я видела много постановок, внимательно наблюдала за тем, как они создаются, — от музыки и поиска композиторов до сценографии. Примерно понимаю, что и как могу воплотить. Серёжа тоже очень хочет, чтобы у меня состоялся собственный проект. Так что это наверняка будет нашей совместной работой.

— У ваших сыновей довольно необычные имена. Если третьим ребёнком станет девочка, как назовёте?

— Хороший вопрос. Не знаю даже, стоит ли об этом рассказывать. Мы с самого начала договорились с Серёжей, что мальчику даёт имя он, а девочке я. Почему-то была уверена, что после Мира у нас родится именно девочка. И как-то вечером, когда уже засыпала, мне ни с того ни с сего пришло в голову имя: Матильда. Прямо переклинило: Матильда Сергеевна — и всё тут!

Сергей так расстроился, когда я ему об этом сказала, просто лица на нём не было. Я даже начала подозревать, что он вообще не хочет второго ребёнка. Но когда мне сделали очередное УЗИ и окончательно определили пол малыша, не передать, как муж радовался. Просто прыгать от счастья был готов, что Матильды не будет.